Скорей бы настало завтра [Сборник 1962] - Евгений Захарович Воробьев

— А все же, какое это, Аннушка, удовольствие — снова шагать по грешной земле…

— …вдвоем… — смело добавила Аннушка и испугалась своей смелости.

— …с тобой! — заключил Лихоманов.

Он привлек Аннушку к себе, так что оба сбились с шага.

Ну а кто сказал, что они должны сейчас вдвоем шагать строевым шагом, должны куда-то спешить? Им так хорошо стоять в обнимку на лугу, пусть он именуется посадочной площадкой и находится в ведении коменданта аэродрома! Подставлять лица ветерку, не думая о том, в каком направлении дует этот ветер и сколько в нем баллов, но чувствуя лишь, что ветерок влажный, он несет с собой дыхание прошедшего лив ня И наслаждаться июльским погожим днем, забыв о том, что погода лётная и, пока не стемнело, летчики эскадрильи могут ждать нового вызова в какой-нибудь квадрат, на которые штабисты разрезали все небо над головой, так что каждый клочок его живет теперь под номером…

Торопливый июльский вечер уже заступил на вахту, и аэродром утих после просторного, вместительного дня, принесшего столько треволнений.

Не все летчики, бортмеханики и оружейники ушли в блиндажи. Иные устроились на ночлег под плоскостями машин — июльская ночь гостеприимна.

Лихоманов и Аннушка условились встретиться после ужина — о стольком еще нужно было поговорить, столько накопилось за день переживаний, новостей, которыми не терпелось поделиться друг с другом.

6

У машины под номером тридцать четыре долго хлопотали Лихоманов и его техник Остроушко, совсем молодой паренек с пытливыми глазами и руками, которые все умеют, — он принес на фронт умную аккуратность авиамоделиста.

Когда сгустилась темнота, Остроушко укрыл самолет чехлом по самые лопасти винта и зажег переносную лампу. Узкая полоска света чуть-чуть пробивалась из-под чехла, и на этот огонек забрел Григорий Гонтарь. Ему не терпелось сказать Лихоманову что-нибудь дружелюбное, задушевное, может быть, даже извиниться за тогдашний «детский сад в облаках». Но не при безусом же мальчишке заводить этот щепетильный разговор! А так как долго пребывать в молчаливом ничегонеделании тоже скучно, Гонтарь принялся помогать технику и Лихоманову. Он допоздна хлопотал вместе с ними у самолета, накрытого чехлом. Оказывается, Лихоманов привез в фюзеляже несколько пробоин.

Когда все трое вылезли из-под чехла, июльская ночь уже полностью вступила в свои права, даже зачернила соломенные волосы Остроушко. Не стало видно границ аэродрома. Лишь на юго-западе не гасли зарницы и сполохи — бессонное зарево переднего края.

Гонтарь так ничего и не сказал Лихоманову. Старательно и неторопливо они вдвоем вытирали руки о кусок ветоши. Маслянистые руки их, натруженные после долгой возни с машиной, все время сталкивались, касались одна другой в темноте, и эти прикосновения были драгоценнее самого крепкого рукопожатия.

Гонтарь молча ушел, вслед за ним ушел Остроушко; он был занят приготовлением какого-то особого клея, с которым не мог сравниться обычный столярный.

Остроушко пропадал с полчаса, затем откинул парусиновый полог и подлез под чехол, к Лихоманову. Клей он держал в баночке из-под рыбных консервов, которые все называли «фриц в собственном соку».

— Клей сварили знаменитый! Теперь сам управлюсь. В два счета заплатку наложу.

— Нет уж, давай вместе. До победного конца!

— Тут на одного работы едва наберется. Тем более вас там дожидаются. — Остроушко показал глазами куда-то за полог.

— Кто же это?

— Да повар. Ну, который мне порционное блюдо готовил. — Остроушко посмотрел на свет и понюхал кисточку, с которой янтарными каплями стекал клей. Казалось, Остроушко сейчас этот клей еще попробует и на вкус.

Лихоманов выбрался из-под чехла и очутился лицом к лицу с Аннушкой. Лампа на мгновение, пока парусина не спала вниз и не расправилась, высветила ее лицо. Но и позже, при свете звезд, Лихоманов видел ее смущенную полуулыбку и счастливые глаза.

Аннушка поделилась радостной новостью. Кротов сдержал свое слово. Сегодня во время ужина он зашел на кухню, говоря его словами, на камбуз. Он сообщил, что есть приказ. Аннушку переводят из официанток в оружейницы. Сегодня она последний день ходит в вольнонаемных. Завтра ее зачислят в кадры. Она примет присягу. Наденет погоны. Наверно, уже завтра комендант аэродрома будет орать на нее: «Гвардии рядовой Железнова, отставить разговорчики!» или «Почему не приветствуете, гвардии рядовой Железнова?»

— А справишься, Аннушка?

— Остроушко берет шефство. Главное — материальную часть освоить. А обязанность у меня прежняя. — Она увидела при свете звезд удивленное лицо Лихоманова. Ей нравилось, что он пребывает в недоумении, и только после длинной паузы она наконец пояснила: — Прежде я кормила лётный состав. А теперь моя обязанность — боевое питание…

Аннушка рассмеялась, но тотчас же замедлила шаг, погрустнела и сказала после долгого раздумья:

— Вот ведь какая судьба у нас неулыбчивая! В столовой виделись урывками. А теперь в лётную погоду и подавно… Вернешься из полета, и я своими же руками буду тебя с земли поскорей выпроваживать…

— Выходит так, — вздохнул Лихоманов.

И они невесело заговорили о том, что это не только у них так получается — фронтовая любовь требует вечных жертв. Работает она официанткой в столовой на аэродроме — старается побыстрее накормить любимого, быстрее с ним расстаться: ему пора в воздух. Санитарка или медсестра в госпитале все делает для того, чтобы ускорить разлуку с раненым, который стал дорог ее сердцу. Связистка не смеет позвонить по телефону любимому, чей голос кажется ей самым задушевным и благозвучным в мире, даже если голос этот хриплый, сорванный. Когда фронтовой случай, правящий встречами, сведет на перекрестке регулировщицу с водителем машины, к которому неравнодушна, она сама прервет скоротечное свидание, взмахнув желтым флажком: разве можно устраивать пробку на перекрестке?

И вот теперь, когда Аннушка станет оружейницей на аэродроме, самая большая ее преданность к Лихоманову будет заключаться в том, чтобы делать их свидания на земле как можно более короткими. Быстрее набить пулеметные ленты и снарядить пушки его самолета, быстрее спровадить любимого в полет, с глаз долой…

Они гуляли по опушке березового леса, не разнимая рук, и каждый ощущал тепло родного плеча. Звезды светили им в глаза, и соловьи неистово и вдохновенно пели свои песни.

Нужно сказать, что курские соловьи, когда они не напуганы канонадой и взрывами, поют в июльские ночи с самозабвением и страстью. Однако понять их и оценить по-настоящему могут только влюбленные.

1959

В темную ночь

— Ну и дела-а… Хочешь живи, хочешь за борт прыгай.

Если бы капитан на